 | |||||||
|
#2. Утренние ошибки или дети, закатанные под асфальт. В детстве я очень любил читать. И теперь тоже люблю. Только не умею. А раньше умел. И любил. Любил сидеть в огромном мягком кресле, из которого от меня были видны только ножки в теплых дырявых носочках, и читать. Читать - улетая. Ко мне приходила бабушка и говорила "иди, покушай чего-нибудь", а я молчал. И читал. Тогда я еще был немым, но бабушка этого не знала, поэтому сердилась на меня, а я смотрел на нее добрыми детскими глазами и тихо плакал, осознавая, что это счастье, когда у тебя есть бабушка, и ты немой. Бабушка смотрела, как я плачу, и уже не сердилась, она просто уходила к себе и не заставляла меня кушать. Мой маленький, но резвый не по годам ум быстро связал два события: слезы и уход бабушек, и я научился плакать, даже не осознавая, какое же это счастье быть немым. Так я познал хитрость. "...Хемуль сидел среди корней Большого Дуба и плакал. Точнее - скулил. Так тихонько: ы-ыыыыы. Он боялся, что его услышат. Первой ошибкой Хемуля было то, что утром он опрометчиво вышел собирать гербарий в поле, где в зарослях иван-чая Муми Тролль безуспешно пытался соблазнить Фрекен Снорк. Завидев Хемуля, злой от досады Муми Тролль крикнул ему: "Эй, ты!". Хемуля звали "Хемуль", и поэтому он не откликнулся. Это разозлило Муми Тролля еще больше. Даже Фрекен Снорк привстала с разложенной на земле мятой курточки, чтобы посмотреть, что за наглец смеет не отзываться, когда Муми Тролль кричит "Эйты". Хемуль, задницей почувствовав неладное, хотел тихонько улизнуть с поля. Но ему не дали. Подобрав с земли крупный камень, похожий на головку лесного грызуна, Муми Тролль запустил его Хемулю в затылок. Хемуль заверещал. Это была вторая его ошибка. На крики из Муми Дома выскочила целая толпа оборванцев, вечно там тусующихся, и увидев избиение беззащитного..." А потом я нашел Стивена Кинга. Он был большой и пыльный, он тихонько лежал в самом дальнем углу и шелестел страницами. Я хотел спросить его, что он делает, но не мог - я же был немым. Тогда я взял его и стал думать, думать, думать, думать. И уснул. Детям нельзя много думать, от этого они взрослеют. Мне это расскзали в детском саду. Поэтому, начиная думать, я сразу засыпал. Инстинкт самосохранения. А потом я проснулся, залез в свое любимое кресло, выставил ножки в теплых дырявых носочках, и прочитал: "Томминоккеры". Я не знал такого слова, и поэтому прочитал еще раз: "Томминоккеры". Слово было вкусным. Но еще вкуснее было слово "Томминококкеры", и с тех пор я пользовался только им. Я сказал: "Томминококкеры". Это было мое первое слово. Бабушка, которая в этот момент шла, чтобы в очередной раз позвать меня кушать, села на пол. И стала открывать и закрывать рот. "Как рыба", подумал я. И сказал: "Рыба!". Бабушка перестала открывать рот и легла. И закрыла глаза. Я бы мог подумать, что она умерла, но я не знал тогда, что такое смерть. А что такое спать - знал. И я решил, что она устала и легла спать. Я не стал её будить, а просто открыл Стивена Кинга. В большой квартире нас было трое: я, пыльный Стивен Кинг и спящая бабушка на полу. "...и безответного Хемуля, с безобразными кликами присоединилась к Муми Троллю. Светлая обычно шерстка Хемуля быстро потемнела от крови, очки упали с разбитого носа и тут же были втоптаны в грязь изящной ножкой Фрекен Снорк. Даже Муми Папа, обычно не учавствующий в забавах детворы, и то охаживал несчастного Хемуля своей тяжелой тростью с набалдашником из кости единорога. Крошку Мю затоптали, её безвольное скрюченно тельце вылетело из толпы беснующихся, посланное метким ударом чьей-то мохнатой лапки. Пролетев несколько метров, оно ударилось о стену Муми Дома и стекло по ней, оставляя яркий красно-желтый след. Лишь одно существо не принимало участие в общем безумии. Это был Снусмумрик, который отрешенно..." Я не буду рассказывать, сколько откровений я прочел в тот день. Расскажу только об одном. Про стихи. Стихи про детей, закатанных под асфальт. Эта мысль меня так поразила, что я снова заснул. Мне приснилось, что меня закатали под асфальт. Летом. Асфальт теплый-теплый. Над моим маленьким животиком большая ляпка гудрона. Он очень теплый и мягкий. Я это чувствую, хоть и закатан под асфальт. Все, кто пробовал босой пяткой летний гудрон, чувствуют его теплоту и мягкость даже сквозь асфальт. Над асфальтом только мои глаза. Как маленькие шарики. Сначала. А потом проезжает машина, и они сплющиваются, и становятся как у рыбы. Камбалы. Я - камбала, закатанная под асфальт, вот кто я. А бабушка - кит. Мы одной крови - кит и камбала. "...наблюдал за бойней. Потом он достал губную гармошку, задрал к небу сморщенное личико, и заиграл протяжную жалостную мелодию. Музыка уносилась к облакам, там приобретала небесную силу и свежесть и, возвращаясь назад, вызывала слезы счастья на личике Снусмумрика. Остальные же... Остальные же, видя, что Снусмумрик счастлив, бросили избитого до полу-смерти Хемуля и кинулись к музыканту. Сильным ударом трости Муми Папа вогнал мелодию в горло несчастному, вместе с гармошкой и зубами. Снусмумрик не мог даже кричать. Обезумевшая толпа поволокла его к Большому Дубу. Так начинался этот день..." Я - камбала. Я лежу, закатанная в асфальт, и смотрю в небо. Там летают птицы и люди. И люди-птицы. И еще один воздушный змей. Потом они исчезают - в небе появился вертолет. Я никогда раньше не летал на вертолете, и поэтому силой своей камбалиной воли подзываю его к себе, выразительно хлопая плоскими рыбьими глазами. Он приземляется и говорит "иди покушай чего-нибудь". И я просыпаюсь. И начинаю плакать. Бабушка уходит. Мои ножки, одетые в теплые дырявые носочки торчат из кресла... "...Хемуль сидел среди корней Большого Дуба и плакал. Иногда он брал прутик, и, тихонько скуля, трогал им окровавленную губную гармошку, лежащую у его ног. В двух метрах над ним вяло покачивалось в петле безжизненное тело Снусмумрика..." Всего доброго. Ташка, Санкт-Петербург, 1 февраля 2001 года. |
| |||||
| |||||||
